Niičukeine i kozeine (Девочка и козочка) Волшебная сказка

Eletihe koumekimnevozne akk i nelkimevozne mužik. Akk radii mal, semenz’ da künz’ ägesť, da lehmad da hebod pidi. A mužik oli moräk. [Mužik] kezal lähtob i süguzel tulob, konz dö dä külmab, ajeluz lopiže i tulob kodihe. Hö kahten eletihe, ka nimida ii tetud: silei nimida ii olnu, ni počtad, nimida.
A lähttes mužikan parahodan tabaz’ vedehine. Vedehine tabaz’, nimil ii pasta. Sanub vedehine häneleuml «Vot anda mida sina et teda kodiš...» Hän kaiked i suuli häneleuml lehmid i höbiid i kaiken ičeze imuššestvan. Sanub [vedehine]:
— Ii, mili nimida ii pida. A mida vaise sina et teda, ka se mili pidab. Hän duumei, duumei: «Minžo mina en teda. Kaik sijad mina tedan kodiš, midažo mina en teda.» No, pidi soglasitsa. Sanub:
— No, okha, ota mida mina en teda... Pästa vaise.
A kodihe tuli, ka akk kohtunke. Vot mida ii tenu mužik. Hän akale sanub:
— Akk, sanub, — pahan mina olen tehnu. Kacu, lähttes parahodan azoť vedehine i suulin mina mida mina en teda. Mina veť tenu en, mise sina oled kohtunke.
No. teravas akk i rodi niičukeižen. Niičukeine kazvab lujas hiva. Voden dö kazvei, toižen voden kazvaškanz. A hän oli muga i sanunu, mise niičukeine dökseliškanz siga dö, ka hö dö elgetihe, mise nuguť dö tuloba otmaha laps’.
No, ühtel homesel laps’ dö käveľ dei pagiž, mamm da batť mecha i pageti-he, laps’ magatta i dättihe. Laps’ nece heraštihe, voikab, voikab: mamad iilä i papad iilä.
A kozeine se i kuulišť.
Mida, sanub, — sina voikad?
A, sanub, — iilä ni mamad, ni papad.
— A, kuule, sindei mameiž da papeiž oma suuldud vedehižele, täambei tuloba sindei otmaha.
— Ka mii mili, niičukeine sanub, — pidab tehta?
— Ota sareil heinad tukk, regudehe pane da iče aigemba tege pidäteine, sädata platjeižehe sinun dei viritä tohuz. A sina tukun keskhe mäne. A mina noreižen kädehe otan i kuna pä kandab lähten sinunke. Sina iknad aveida.
Nece rouk niičukeine, može koumevozne niičukeine otť necen pidäteižen lämeinke (karasinad ii olnu ka särez oli, sinna hiiled kerbotaze). Niičukeine necen pidäteižen sädať, tohusen viriť stolale, stolale mida siga ladi, iknan aveiž. Iče sinna hiinan keskhe ličihe. Kozeine noreižen kädehe, kozeine läks’ dorogad möto. Mäba, mäba, kuulištethe hahatesenke, hohotusenke asttaze.
— Oo, kackat, bardanke koza mänob.
— Mängat, mängat, koza sanub, — siga dö nevesta tiidatei varastab, lämeižed paletaze, iknad aveitud, stolad lattud.
No, hö kozad ii kosttud. A koza edeleze mänob. Kus mödmägenalle döksob, vastmägenalle šagul i pagetihe hö edehaks.
A hö tuldhe, kozal nähtaze lämei palab. Hodal tuldhe, tresnitihe päpolihe. A nece pidäteine derevänni ka ko-kol-kol lavale.
— Aa, nena ehti, nece koza om.., kükskam koza.
A kozad küksmaha mändhe, mändhe, mändhe... A koza miččehe se derevneižhe tuli, taričihe öks, siid do päiv proidi. A ned dälg kadotethe ka ii viitud i lüuta, senke i lähttihe.
Homesel kozeine lübļii, möst necen emagan, necen niičukeižen piiť sinna i lähttihe edeleze, sanutazeuml «Ii vei tuldeiž völ vastha.» Hö asttihe, asttihe, možet sanugam miččennijaha lidnha dö. Lidnha tuldhe. A niičukeine kazvii dö ii päivid möto, a časiid möto. Niičukeine tegihe, ka voib dö pesta i uberida. Kozeine taričihe emagale lapsenke, mise nece voib dö pesta lapsen i stereida.
— Vaise kozeine pidab beregiita, niičukeine sanub, — kut i mindei. Zavottihe siid eläda, emag da ižand hiväd. Niičukeine siid dö kazvii lujas.
A hiilazei plemännik eläb kus se siga. Plemännikal mugiižel že vozrastal rodnuze prihä. Nece prihä käuškanz sihe tötannu da dädannu i nece niižne hiile pondravihe. Hö dö kazdihe suurikš, ved’ starin se teravas sanuze, a aig se ii muga proidu. Hö i naidhe. Naidhe i hiil dö siga rodihe päliči vodes laps’.
A mamm da batť perdihe päliči kahtes vei koumes päivas, nähtaze, mise kac, pidäteine langenu, last iilä, dei kozašť iilä. Sanutazeuml «Naverno, i koza ottihe i laps’ ottihe.»
Eletaze hö eletaze, muga do ravastuthe. Hiile dö viiškimin vozin dei kuuzkimin vozin.
A necile niiččele se melhe... Sanub: «Oliž libo ajada rodinale, völak oma milei roditeläd...»
No, mužik sanub: «Lähkam. Löuned bude ka...»
No, kęľ Kijevaha vöb. Küzeltihe, küzeltihe, derevnäha i tuldhe. Tuldhe derevnäha, taričihe öks dei. Niičuk do, tütär se mehel, dei laps’ do hiilazei todud dei. Sanub:
— Oli ninga kons se, rahvaz pagištihe, mise oldhe suuldud mamm da batť laps’ vedehižele.
A mamm da batť kactaze toine toižhe i voiktaze, voiktaze, voiktaze hänen tähte. Sanub:
— Miide laps’ om, miide lapsen teddab. Kut hän miide lapsen teddab, mise mö olim, mina olin suulnu vedehiižele.
Hö ii tekii, a hän se teddab dö: nene oma batť da mamm. Hiil oli koiv ištutet iknan alle, nu ka hän koivud möto tedišť necin pertin. Hot’ niičukeine oli völ ii suur’, a tundišť. Koiv oli dö sangištunu suureks, sanktaks kaznu. No, potom necen kaiken hän stariniič mamale da batäle. Sanub:
— Mina ved se niičukeine. Kozeine mindei kaič. Ön magazin, kozeine milei käsk ninga tehta. Kozeine vei mindei ezmeižehe derevnäha.
Batt’ da mamm voikud. Proššendäd hänel pakitaze da, tervehtaze da. Voiktihe, voiktihe siid lapsudenke, siid gosttihe, dei ottihe mamm da batt’ dei lähttihe. Lidnas siga täambei eletaze.

Жили-были тридцатилетняя жена и сорокалетний муж. Жена вела хозяйство: пахала, сеяла, боронила да держала коров и лошадей. А муж был моряком, уходил [в море] летом и возвращался домой обычно осенью, когда уже вода замерзала. Они оба подолгу не имели вестей друг о друге: тогда не было почты.
Однажды водяной поймал пароход мужа, остановил и никак не отпускает. Водяной говорит: «Отдай, что ты дома не знаешь». Он предлагал водяному все: и коров, и лошадей, и все имущество. Отвечает: «Нет, мне этого не нужно. А нужно только то, чего ты не знаешь».
Думал-думал мужик: «Чего же я не знаю? Все я знаю, что у меня дома,чего же я не знаю?»
Но нужно было согласиться: «Ну, ладно, чего я не знаю — возьми, только отпусти».
А явился он домой, так жена беременна. Вот чего не знал мужик.
Он говорит жене:
— Жена, — говорит, — я ведь плохо сделал. Видишь ли, водяной остановил пароход, и я ему обещал дать то, чего я дома не знаю. Я ведь не знал, что ты беременна.
Ну, вскоре жена и родила девочку. Девочка растет очень красивая. Растет она год, пошел второй. Девочка начала бегать. Они поняли, что теперь за ней придут.
Однажды утром, когда девочка уже умела ходить и говорить, мать и отец сбежали в лес, а ребенка оставили спать. Ребенок проснулся, плачет-плачет — матери нет и отца нет.
А козочка и услыхала.
Чего, — говорит, — плачешь?
А нет, — говорит, — ни матери, ни отца.
— Слушай, тебя мать и отец обещали водяному. Сегодня придут за тобой.
— Ну что же мне делать? — говорит девочка.
— Возьми в сарае тюк сена, положи в санки. До этого сделай светец, надень на него платье, на столе зажги свечу. А сама заберись в этот тюк. Я возьму в руку веревочку и пойду с тобой куда глаза глядят [букв.: голова понесет]. Окна оставь открытыми.
Эта бедная девочка, может быть трехлетняя, взяла светец с лучиной (керосина тогда не было, был светец с лучиной и корытце, куда угли падают). Девочка приодела этот светец, зажгла свечу на столе, накрыла на стол что
было, открыла окна. Сама забралась в сено, козочка взяла веревочку в руку и пошла по дороге. Идут-идут и услыхали: кто-то с хохотом навстречу:
— О-о, посмотрите, коза бородатая идет!
— Идите-идите, — говорит коза, — там вас невеста уже ждет, огни горят, окна настежь, столы накрыты.
Но козу они не тронули. А коза идет дальше: где под гору — бежит, где в гору — шагом идет. И убежали они далеко.
А те пришли, видят — свет горит. Сходу вошли, треснули по светцу, а тот деревянный, так и покатился по полу: кол-кол-кол.
— А-а, черт возьми, это коза... Догоним козу!
И стали догонять козу. Идут-идут... А коза пришла в какую-то деревню, попросилась переночевать, а там и день прошел. А те потеряли след, не смогли найти да с тем и ушли.
Утром козочка встала, опять хозяйку, эту девочку, так же спрятала, пошла дальше и говорит: «Только бы не пришли навстречу».
Шли они, шли. Пришли они, скажем, в какой-то город, в город пришли.
А девочка росла не по дням, а по часам. Девочка выросла, так что могла уже мыть и прибирать. Козочка попросилась к одной хозяйке с ребенком. Сказала, что девочка может мыть ребенка и стирать. «Только козочку нужно оберегать, как и меня», — говорит девочка.
Начали они тут жить. Хозяин и хозяйка очень хорошие. Девочка уже выросла. А у хозяев где-то живет племянник. А у племянника в этом же возрасте сын. Этот парень начал приходить к тете и дяде, и девушка ему понравилась. Ну, стали они большими. Скоро сказка сказывается — время медленней идет. Поженились они, и через год родился у них ребенок.
А мать и отец девочки [тогда] вернулись через два или три дня, видят, что светец упал, ребенка нет да и козочки нет. Говорят: «Наверно, и козу, и ребенка увели». Живут они, живут. Уж и постарели. Им уже по пятьдесят да и по шестьдесят лет.
А девушка-то поразмыслила и говорит: «А может, съездить мне на родину, живы ли еще мои родители...».
Муж говорит: «Пойдем, если найдешь дак...».
Ну, язык до Киева доведет. Спрашивали-спрашивали, и пришли они в деревню. Пришли в деревню, попросились переночевать. Дочь-то уже за¬мужем, и ребенок у них с собой.
Она говорит:
—Бывало когда-то, в народе молва ходила, что отец и мать посулили водяному своего ребенка.
А мать и отец смотрят друг на друга и плачут, плачут, плачут. Говорит [отец]:
—Откуда она нашего ребенка знает, как знает, что я обещал водяному своего ребенка?
Они-то [её] не узнают, а она-то знает, что это ее отец и мать. У них под окном была посажена береза, она по этой березе и узнала свой дом, хотя тогда была маленькой девочкой, а береза уже выросла и стала мощная.
Ну, а потом она рассказала обо всем матери и отцу:
—Я ведь та девочка. Козочка уберегла меня. Я проснулась, а коза велела мне сделать так-то и так и отвезла меня в ближнюю деревню.
Отец и мать заплакали, просят у нее прощения да целуют. Плакали-плакали они со своим дитятком, потом угостили, и поехали отец и мать с нею в город, где и сегодня живут.