Itkuvirsi omasta elämästä (Плач о своей жизни)

La noisen kaihoelomaa kaiholo(jaan),
la noisen tuulottelomaa tuskijaan,
i kui miä kazvatin aivanon akkimai(seen),
i kuin miä sain maalle maalentoomai(seen).
I tuumaisinki, sto päivä noisi miule nossateltuises(saan),
i tullooki kuu kupehessaan kupukkakukkaisestaan.
I vaaksan päiväs nossin nossetellustaan,
sto saisin vaa suuremmaks sukimaiseen,
i vanhemmaks, vaapukkakukkaiseen,
sto tulliis turva miulle, tusakkahalle itselle, i tukkoipää’yest,
sto tulliis miule varjova vaapukkakukkaisesta.
Mut toost tulliit niin kylmät turvat miule, tusakkahalle, tukkoipää’yestään,
i toost tuli niin miule, niin valju varjo vaapukkakukkaisest,
kurjankarkehikkasest,
i ei too vaa heitä miule heltijöjä sannoja, heikoihoolekkahalle,
eikä too vaa lase miula laskovija sannoja, miun laukkoilintu, miule
lauseenleinäkkähälle,
i too vaa tuiskoi minnua turvasta, suurientusakast,
i too vaa peeksää minnuvaa, miun peseteltyiseen,
i too kuivattaa miun kaik kulakillaan, kurjanleinäkkähän,
i satuttelloo minnuu vaa sanoilla, saunoin synnyteltyiseen, minnuvaa
sammunutta,
i kaiket sanat miule heittää, heikoihoolekkahaIle,
i vaa tuiskajaa uulitsalle miun uinoteltuiseen, miun uponnehen.
Taittaa leenö keppi turva miulle, tusakkahalle,
taittaa leenö keppi miule varjoks, varjottomalle, vaapukkakukkasestaan.
Too tuiskajaa tuulelle miun tussakkahan,
too anttaa aaltoloille miun, alasonnettoman, miun akkimaiseen.
Mut miul vaa ei oo kuhukaa turvistaassa, tusakkahan,
eikä oo kehe varjostaassa, (vaalijan) varjokkahan,
kroome ain varjostaan vaapukkakukkaisehe, kurjaleinekäs,
ain turvistan tukkoipää’yeen, suurien tusakas,
hot on kylmät turvat miun tukkapää’ysestään,
hot on valjut varjot miule, varjottomale, vaapukkakukkaisestaan.
No kysyn miä sinnua, kylveteltyiseen,
elä tuiskaa turvastas, tukkoipää’yeen, minnua, suurien tusakast,
elä siä heitä varjostas minnua, helkoi hoolekas(t), vaa¬pukkakukkaiseen,
pie hot kanttees ai minnua, leenekäst, kailoikukkaiseen,
hot kerran suutkiis suurussoita minnua, sukimaiseen, min¬nua,
suuriensurukasta,
hot kerran päiväs adrioita minnua, alasonnetonta, akkimaiseen,
mut piä vaa ain varjossas minnua, varjotointa,
piä vaa turvassaas, tukkoipää’yeen, minnua suurientusakasta.
Heitä miule helttiä sana, heikoihoolekkahalle,
sao miule helttiät sanat, heikoihoolekkahalle,
miä vet kazvatin sinnua, kailokukkaseen,
yksin tuumin, tukkoipää’yeen, suurien tusakas,
yksin käsin nossetin sinnua, käsinkuvvaamaiseen,
ilman issoja, imeteltyiseen.
Ku siä jäit veel tuttuu, tukkoipää’yeen suurientusakkahan,
siä jäit veel hattulaa, hautamaiseen, heikoinhalukkahan,
siä veel jäit tuskatuttuu tukkoipää’yeen,
leinänlekkuu, leeminaoksaseen miule, leinäkkähälle itsijään.
Ja sint miä tuumasin kazvattaa siust ilon, imetellyiseen,
ilokukka leenöö miule kupukkakukkaisestaan.

Дай-ка стану я изливать печаль свою,
дай повыветрю я горе свое,
и как растила я единственного моего взлелеянного,
как родила на свет на свет рожденного.
Уж я думала – солнце для меня взошло с моим поднимаемым,
уж казалось мне – месяцем ласковым будет светить мне цветок /...?/ мой.
По вершочку в день я растила его, поднимаемого,
чтобы стал он побольше, мой причесанный,
и стал взрослее, цветок мой малиновый,
чтобы стал опорой мне, горемычной самой, кудреголовый мой,
чтобы дал мне кров, цветок малиновый.
Только стал он такой плохой опорой мне, страдалице, мой кудреголовый,
и стал он таким ветхим укрытием мне, цветок малиновый, горькогорестный,
не подарит он и словом нежным меня, слабую, заботливую,
и не скажет мне ласковых слов, птичка моя /...?/, мне печальнокручинной,
он лишь гонит прочь из укрытия (своего) многострадальную
и лишь колотит меня, выкупанный мой,
все иссушает прямо кулаками меня, убогую, кручинную,
и ранит лишь словами в бане рожденный, меня, угасшую,
и бросает мне всякие слова, слабой, озабоченной,
и выгоняет на улицу убаюканный мной, меня увядшую.
Видно, быть посоху опорой мне, страдалице,
видно, посоху быть мне укрытием, беззащитной, от моего цветочка малинового.
Он ведь выгоняет в непогоду меня, страдалицу,
отдает на волю волн меня, /...?/ несчастную, мой взлелеянный.
Только негде приютиться мне, страдалице,
и не у кого больше искать крова /...?/ холившей,
только все ищу крова у цветка своего малинового, убогая, кручинная,
все ищу опору у кудрявой головушки, многострадальная,
хоть и холодный приют у моего кудрявоголового,
хоть и зябкое мне укрытие, бесприютной, от моего цветка малинового.
Я прощу тебя, в бане паренный,
не выгоняй из–под своего крова, кудреголовый мой, меня, многострадальную,
не лишай своей защиты меня, слабую, озабоченную, цветок малиновый,
хоть под столом держи меня, кручинную, цветок /...?/ мой,
хоть раз в сутки корми меня, мой причесанный, меня, великогорестную,
хоть раз в день дай поесть мне, несчастной, мой взлелеянный,
только не лишай меня приюта, бесприютную,
держи под своей защитой, кудрявая головушка, меня, многострадальную.
Брось мне нежное слово, слабой, озабоченной,
скажи мне слова нежные, слабой, озабоченной,
ведь растила я тебя, цветок /...?/ мой,
одна–одинешенька, мой кудреголовый, многострадальная я,
поднимала одна своими рученьками, руками выпестованный,
без отца, грудью вскормленный мой.
Ты ведь еще остался в колыбели, кудреголовый, у меня, многострадальной,
ты остался еще в зыбке, мой высиженный, у слабой, маятной,
в люльке горести остался, кудреголовый,
в колыбели кручинной, нежный росточек мой, у меня, кручинной самой.
И тогда я думала вырастить тебя на радость, грудью вскормленный,
цветочком радости (думала) будет мой /...?/ цветочек.